Прежде чем обратиться к непосредственному анализу концептуального содержания имени надежда , обозначающего ключевое, как будет показано ниже, понятие русской культуры, уточним еще раз цель, преследуемую концептуальным анализом имени. <…>

Определим значение как знание об условиях употребления слова для называния определенной референтной ситуации и передачи информации о ней слушателю с целью диалогического взаимодействия с ним, а концепт – как знание о некоторой сущности, сформированное в результате размышления (автокоммуникации) над соответствующей референтной ситуацией и передаваемое слушателю с целью раскрытия собственных установок и влияния на его установки. Сказанное позволяет анализировать концептуальное содержание имени не только в рамках метафорических сочетаний, но и шире – в рамках дискурсов, содержащих анализируемое имя, с целью выяснения того, какой опыт памяти и направляющая работа воображения зафиксированы в них. (Значение же анализируется в своих парадигматических и синтагматических связях с соблюдением общего принципа: толкования значения слова в составе предложения.)

В таком случае в результате концептуального анализа, например, имени надежда мы получим ответы на вопросы:

1) что думал некогда или думает сейчас носитель русской культуры, когда он думает о референтной ситуации надежды?

2) как связан этот концепт с другими концептами русской культуры как метами ценностей в картине мира ее носителей?

3) получив ответ на эти вопросы, мы можем поставить и третий вопрос – существенный для характеристики этнопсихологических особенностей носителей определенной культуры: что мы можем думать о носителях культуры на основании того, что они думают об анализируемой сущности и ее месте в системе ценностей?

Все эти вопросы в равной мере интересны и для культурологов, и для исследователей этнопсихологии, а «традиционный» лингвист здесь может задаться вопросом о том, какие составляющие ситуаций, отраженные в лексическом значении слова, становятся предметом рефлексии (осмысления) для носителей культуры.

Прежде чем приступить к непосредственному анализу имени надежда , постараемся мотивировать выбор имени существительного надежда в качестве объекта концептуального анализа. <...>

Почему можно считать, что надежда – концепт, весьма важный для русской культуры? Приведем аргументы в пользу высказанного утверждения:

1) распространенность говорения о надежде в сильных местах текста – начале и конце. Примеры трудно исчислить – вот некоторые из них:

начало текста: «В конце века обостряется чувство подавленности и вместе надежды. Конец XX в. – какое-то странное исключение. Надежд особенных нет <...>» (начало заключительного раздела из книги Т. Чередниченко «Россия 90-х в слоганах, рейтингах, имиджах»); «Уважаемый Василь Владимирович, прошел ровно год с той поры, когда мы впервые встретились. <...> Тогда было много надежд, сомнений, неясностей» (из интервью с В. Быковым 1987 г., называющегося «Истоки надежды» и открывающего сборник «Весть» – первое издание первого кооперативного издательства);

конец текста: «Собака тявкнула и слизнула мальчишечьи слезы. Он обнял ее голову, вдыхая запах псины. Странно, но он рождал надежду» (заключительные строки романа Г. Щербаковой «Мальчик и девочка»); «Но когда вы думаете о Всемогущем, чего вы обычно просите для себя? – Я не прошу. Я просто надеюсь, что делаю то, что он одобряет» (из интервью с И. Бродским, названного «Надеюсь, что делаю то, что он одобряет»);

2) использование этого имени или его антонимов в названиях статей, книг, стихотворений: напр., К. Батюшков: «Надежда», И. Губайловский: «Пытка надеждой» (другие примеры см. ниже);

3) создание метафор, определяющих роль надежды в картине мира говорящего, а также метафор, ставших афоризмами: «Надежды маленький оркестрик...», «Надежда – мой компас земной»;

4) использование этого имени для называния материальных объектов: кораблей, клубов, кафе и т.п.;

5) существование специфической конструкции «в надежде» для оформления важнейшей категории бытия – причинности: «В надежде сладостных наград к Лукреции Тарквиний новый отправился <...>» (Пушкин).

Мы знаем, что надежда – одна из трех главных добродетелей, названных апостолом Павлом в первом послании к коринфянам: «А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь, но любовь больше» (1 Кр. 13:13). Побуждение к упованию на Бога сочетается в новозаветных текстах с побуждением к безоглядной вере, что ставит, на первый взгляд, «детский» вопрос о том, не является ли надежда как ментально-эмоциональное состояние, сопряженное с сомнением (ср. у Спинозы: «надежда – непостоянное удовольствие, возникающие из идеи будущей или прошедшей вещи, в исходе которой мы до некоторой степени сомневаемся»), избыточным при наличии веры – состояния, исключающего сомнение.

Интересно, что один из крупнейших мыслителей и католических теологов XX в. Ойген Розеншток-Хюсси, различая веру и надежду («Человек может надеяться только с помощью определенных представлений. <...> Мы надеемся снова увидеться с кем-то, сохранить свое влияние, победить, остаться здоровыми. Очевидно, верить мы должны были бы, даже не видясь друг с другом снова, <...> даже после поражения и во время болезни»), в частности пишет: «Евангелия обходятся без слова «надежда», поскольку они являются посевом новой веры» [11] Розеншток-Хюсси, О. Язык рода человеческого / О. Розеншток-Хюсси.– М., СПб. : Университетская книга, 2000. – С. 66. .

Русские православные философы традиционно придавали надежде значение высочайшей христианской ценности, следующим образом отвечая на вопрос о соотношении веры и надежды: «Для каждого человека, знающего свою греховную скверну, должно быть ясно одно: если адские муки могут миновать всех людей, то его-то они уж не должны миновать, ибо он несомненно заслуживает их перед судом Божественной правды. Так говорит каждому его личная религиозная совесть. Но наряду с этим незаглушим и робкий голос надежды, и мольба о прощении, глас мытарев: «Боже, будь милостив мне грешному!» И слово Божие дает надежду...» [12] Булгаков, С.Н. Свет невечерний / С.Н. Булгаков. – М. : Республика, 1994 . Таким образом, вера в Господа является условием надежды на спасение после смерти («И если мы только в этой жизни надеемся на Христа, то мы несчастнее всех человеков» (1 Кор. 15:19).

Ценность христианской надежды – как определенного состояния духа – видится теологическим мыслителям в том, что она «хранит <...> от нездорового, непосильного пессимизма, от отравления эсхатологическим испугом» [13] Булгаков, С.Н. Там же. , она спасает от греха отчаяния: «Отчаянье – это смертельная болезнь», «Отчаяние – это грех» – так называются главы сочинения известного датского философа XIX века С. Кьеркегора «Страх и трепет». «Отчаяние – это безнадежность...», – пишет Кьеркегор, а безнадежность, в свою очередь, «есть отсутствие последней надежды».

Поскольку надежда – одно из весьма частых слов русского светского дискурса (131 раз на миллион слов в русском языке – его частотность выше, чем частотность имени тоска, называющего, по А. Вежбицкой, один из ключевых русских концептов), вполне уместным представляется вопрос о соотношении христианской трактовки надежды с ее трактовкой в светском дискурсе. Составляющей анализа, который позволил бы ответить на этот вопрос, можно считать выявление основания, или мотива оценки, которая придается надежде в русских светских дискурсах. Почему надежду принято считать позитивной ценностью, то есть добром?

Если исходить из различных этических концепций добра, то одним из первых возникает вопрос о том, применима ли к надежде, по данным русских текстов, гедонистическая оценка, в соответствии с которой ценность приписывается удовольствию? Удовольствие, согласно Спинозе, увеличивает жизненные силы человека, способствуя тем самым самосохранению как безусловному «добру». Однако в приведенном выше определении надежды Спинозой есть момент, который заставляет усомниться в ценности надежды как состояния, увеличивающего жизненные силы: удовольствие является непостоянным и сопряжено с состоянием сомнения (И). В сущности, ситуации действительности (референтные ситуации), обозначаемые глаголами надеяться и сомневаться, имеют очень большую общую часть: и в том и в другом случае X знает, что Р может быть и может не быть. В ситуации надеяться на что-то (на Р) X думает, что Р может быть, в ситуации сомневаться X думает, что Р может не быть. В одном случае X сосредоточивает внимание на том, что желаемая для него ситуация может осуществиться, в другом – на трудностях ее осуществления. Выражение «бремя сомненья» («Под бременем сомненья и познанья до времени состарится оно» (Лермонтов) акцентирует негативный характер состояния, обозначаемого существительным сомнение. Кроме того, если судить по текстам русских писателей, надежда имеет обыкновение переходить в отчаяние: «Скользнули лучи надежды; они меркли сами собой и заменялись невыразимо печальным, тихим отчаянием» (Герцен), «Иногда вдруг высоко поднималась надежда, а за ней всегда наступала очередь отчаяния» (Грекова). Надежда в приведенных случаях предстает если не источником, то, во всяком случае, обязательным предшественником отчаяния, которое, по Кьеркегору, и есть смертельная болезнь – грех. В стихотворении Е. Баратынского «Безнадежность» состояние, противоположное состояние надежды, рассматривается как близкое к счастью:

Желанье счастия в меня вдохнули боги;

Но прихотям судьбы я боле не служу:

Счастливый отдыхом, на счастие похожим,

Отныне с рубежа на поприще гляжу –

И скромно кланяюсь прохожим.

В русском языке существует особая конструкция в надежде , выражающая причину тех или иных поступков: «Сделавши это распоряжение, Анна Петровна возвращается в надежде хоть на короткое время юркнуть в пуховики» (Салтыков-Щедрин). По данным опроса русских информантов, употребленная в данном случае конструкция в надежде создает ощущение неудавшегося намерения Анны Петровны – услышавшие фразу полагали, что намерению не удалось сбыться. Фраза Я отправился туда в надежде развлечься / заработать / отдохнуть, по данным того же опроса, возбуждает представление о вставших на пути «но». Рассматриваемая языковая конструкция фиксирует печальный опыт «действующих в надежде» – надежда обманывает их, то есть «совершает поступок», обычно не одобряемый моральным чувством. «Обманула меня надеюшка» – это выражение из словаря В.И. Даля, собравшего в словарной статье глаголам надеяться множество пословиц и поговорок, в которых надежда представлена как «обманщица»: «Я потерял надежду», «Пропала последняя надежда», «На кого была надежда, того и разорвало», «Лопнула моя надежда». Способность надежды обманывать представлена и в русских пословицах с глаголом надеяться: «Надейся добра, а жди худа», «На бога надейся, а сам не плошай», «Жить надейся, а умирать готовься». Используя терминологию Л.О. Чернейко, можно сказать, что русские дискурсы позволяют вывести гештальт надежды-обманщицы .

Очевидно, что приведенные русские пословицы, предостерегающие от чрезмерного упования на Бога и побуждающие субъекта к определенным самостоятельным действиям, не согласуются с евангельским побуждением «все заботы ваши возложите на Него, ибо Он печется о вас» (1 Петр. 5:7). И вместе с тем наше привычное чувство приписывает надежде характер позитивного эмоционального состояния, что соотносится с требованиями христианской этики. Почему? Среди пословиц со словом надеяться в «Словаре живого великорусского языка», наряду с теми, что изображают состояние надежды как не оправдавшуюся жизненную позицию, существуют и пословицы «во славу надежды»: «Век живи, век надейся», «Счастье скоро покидает, а добрая надежда никогда». Если первая соотносится с евангельской заповедью, то вторая обращает на себя внимание определением «добрая». Вытекает ли из выражения добрая надежда существование разных «видов» надежды – доброй и недоброй? Если это так, то с каким мыслительным содержанием соотносится возможное выражение недобрая надежда? С желанием зла тем, кого говорящий не включает в круг близких людей? Или «добрая надежда» противопоставляется надежде «пустой», обманчивой, необоснованной («Бессмысленная чернь изменчива, мятежна, суеверна // Легко пустой надежде предана» (Пушкин))? Или, может быть, «добрая надежда» связана со значительностью предмета, желаемого субъектом? Во всяком случае для современного носителя русского языка выделение «доброй надежды», предполагающее существование иной надежды, представляется недостаточно ясным с точки зрения мотивов такого выделения. Наш слух не режет название «Мыс Доброй надежды», тем не менее вполне уместным для современного русского сознания представляется вопрос: что побудило португальского короля Жуана II дать мысу Бурь, названному так португальским мореплавателем Диашем, новое имя? Может быть, такое переименование должно было подчеркнуть иной взгляд на географическое пространство, рассматриваемое вначале как источник угрозы, а теперь открывшееся со стороны сулимых им перспектив, считающихся благом? При всей неясности содержания понятия, означенного выражением «добрая надежда», можно все-таки говорить о вырисовывающейся в связи с ним картине ценностей в сознании носителей языка, знакомых с этим выражением. Итак, добрая надежда может рассматриваться как позитивная ценность по следующим основаниям: 1) если она связывается с представлением об осуществлении ситуации, рассматриваемой в определенном социуме как добро. В таком случае она является составной частью этого добра; 2) если добрая надежда – обоснованная надежда, возникшая как результат правильно обдуманных возможностей развития ситуации, в таком случае она звучит «похвалой разуму». В терминах этики рассудка, разработанной известнейшим немецким философом И. Кантом, такая надежда есть проявление здравомыслия и потому может считаться позитивной этической ценностью. «Пустую надежду» в таком случае следует рассматривать как отрицательную ценность – питающий ее непременно обманется в будущем, и с точки зрения поступков «уместных»/«неуместных», т.е. направленных во благо или во вред самой личности, такое ментально-эмоциональное состояние представляется неуместным. Отметим, что если обычная эмоция возникает независимо от субъекта (мы сердимся или восхищаемся не потому, что этого хотим), то надеяться мы можем заставить себя, если будем руководствоваться тезисом «надежда – мой компас земной». В этом смысле ментально-эмоциональное состояние надежды возникает как вопрос выбора точки зрения. Видимо, русское национальное сознание, отраженное в пословицах, настороженно относилось к надежде как к жизненной позиции, полагая, что в большинстве случаев она оказывается «пустой», т.е. неуместной. В то же время существование побудительного высказывания пословицы «век живи – век надейся» все же заставляет говорить об амбивалентном [14] Амбивалентность чувств (греч. amphi – вокруг, около, с обеих сторон, двойственное + лат. valentía – сила) – внутренне противоречивое эмоциональное состояние или переживание, связанное с двойственным отношением к человеку, предмету, явлению и характеризующееся одновременным принятием и отвержением (напр., переживание ревности, в котором может сочетаться чувство любви и ненависти). аксиологическом (ценностном) отношении к понятию надежда в сознании народа, зафиксировавшего свой опыт жизни в созданных им языковых выражениях.

Поэзия XIX века тоже отразила амбивалентную аксиологическую значимость понятия надежды. Одно из достаточно ранних стихотворений Батюшкова, носящее название «Надежда», интерпретирует это состояние как божественный дар: «Все дар его и краше всех / Даров – надежда лучшей жизни». Стихотворение Баратынского «Безнадежность» уже упоминалось выше. В нем отсутствие надежды сравнивается со счастливым отдыхом и покоем. В другом стихотворении – «Две доли» – сопоставляются, с одной стороны, «надежда и волнение», с другой – «безнадежность и покой». Поскольку стихотворение – своеобразная рефлексия над ценностным характером того и другого состояния, оно содержит и побудительные высказывания, цель которых – воздействовать на модели поведения адресата. (Вспомним, что мы приписывали концепту имени функцию воздействия на поведение слушателя посредством раскрытия собственных установок в отношении действительности.) Вот эти высказывания:

Верь тот надежде обольщающей,

Кто бодр неопытным умом,

Лишь по молве разновещающей

С судьбой несмешливой знаком.

Надейтесь юноши кипящие!

Для вас и замыслы блестящие

И сердца пламенные сны.

Но вы судьбину испытавшие

Гоните прочь их рой прельстительный <... >

Столь разная трактовка понятия надежда в различных дискурсах XIX века служит своеобразным подтверждением взгляда на структуру концепта, высказанного известным российским лингвистом А.Д. Кошелевым: «Двуслойное концептуальное представление составляется из свойств принципиально разной природы: перцептивных <...>, достоверно идентифицируемых, и интепретационных <...>, имеющих статус гипотез и приписываемых перцептивным свойствам на основе жизненного опыта» [15] Кошелев, А.Д. Референциальный анализ языковых значений / А.Д. Кошелев // Московский лингвистический альманах. – Школа «Языки русской культуры», 1996. – С. 134. . Поясним сказанное: структура концепта, по А.Д. Кошелеву, состоит из референтной части, то есть соотносимой с действительностью и потому подлежащей проверке, и той части, где говорящий насыщает содержание имени элементами субъективного опыта – эта часть проверке не подлежит, ибо у каждого свой опыт взаимодействия с миром, который не может быть прочувствован другим. В таком случае структуру концепта «надежда»на основе описания состояния, называемого этим словом, и отношения к этому состоянию в социуме можно представить следующим образом:

1) референтная часть ; X хочет Р. X знает, что есть что-то, из-за чего Р может быть и есть что-то, из-за чего Р может не быть. X думает, что Р будет. Когда он так думает, он чувствует что-то хорошее;

2) интерпретации этого состояния по шкале добро – зло: общество хочет, чтобы X так думал. Общество думает, что так думать хорошо. Или: Общество не хочет, чтобы X так думал. Общество думает, что так думать плохо.

Попытаемся доказать правильность выделения семантических компонентов в значении слова – в противном случае наш анализ не имеет подлинной научной силы.

X хочет Р. Можно ли надеяться на что-то, чего ты не хочешь? Можно ли сказать: он надеялся, что ему там будет плохо? Очевидно, только в том случае, если X хочет, чтобы ему было плохо. Гораздо естественнее звучит: он надеялся, что ему там будет хорошо. Мы показали, что слово надеяться, которое здесь рассматривается как полный семантический эквивалент существительного надежда , не может сочетаться с именами, обозначающими нежелательное положение вещей (напомним, что по закону семантической сочетаемости соединяются между собой только слова, которые имеют общие семантические компоненты. Если слова не сочетаются между собой, значит, они не имеют общих сем). Следовательно, надеяться, надежда в качестве объекта эмоции имеют только имена, называющие желательное для субъекта положение вещей.

Но правильно ли мы истолковали надеяться через глагол хотеть? Можно сказать: я хочу, чтобы он приехал. Я так надеюсь на это . Такое соположение слов хотеть и надеяться говорит о том, что они имеют общие части и описание произведено нами правильно.

X знает, что есть что-то, из-за чего Р может быть и есть что-то, из-за чего Р может не быть. Вполне возможны высказывания ; я так надеюсь, что он приедет, но знаю, что его могут не отпустить. Из таких высказываний следует, что описываемая ситуация включает компонент X знает, что Р может не быть. А вот возможный диалог: Почему ты думаешь, что он приедет? Что дает тебе надежду? – Многих студентов отправляют на практику домой. Может быть, и мой сын приедет. Он свидетельствует о том, что в ситуации есть компонент X знает, что Р может быть.

И наконец: X думает, что Р будет . Реальность присутствия этого компонента в значении слова доказывается высказываниями я думаю, что он приедет. Я так надеюсь на это. Мы вновь видим соположение глаголов думать и надеяться , из чего следует их смысловая близость. А высказывание надежда поддерживает мои силы говорит нам о реальности последнего компонента когда X так думает, он чувствует что-то хорошее.

Не будем доказывать реальность компонентов во второй части толкования: если существуют дискурсы, где надежда одобряется как эмоциональное состояние, испытываемое людьми, то, следовательно, стоящие за ними субъекты (общество) хотят, чтобы X так думал и чувствовал. Если же существуют дискурсы, где надежда рассматривается как «пустое» чувство, состояние-обман, то общество не хочет, чтобы X так чувствовал. Важно, чтобы был понят основной принцип доказательства правильности семантического анализа: языковые операции по замене данного слова другим, проверка его сочетаемости/несочетаемости с определенными словами, построение высказываний со словом, называющим выделенный компонент для описания ситуации, соотносимой с анализируемым нами словом.

Если говорить об интерпретации состояния надежды по шкале добро – зло в XX веке, то можно отметить ряд особенностей, различающих дискурсы надежды прошлого и позапрошлого века. Так, в 70–80-е гг. XX в. в жанре лирической песни появился ряд песен, ставших своеобразным гимном надежде. Песенный дискурс обычно не рассматривается с точки зрения выполняемых им коммуникативных функций. Но очевидно, что песне, наряду с эмотивной (вызывающей эмоции) и контактоустанавливающей (ориентированной на установление контакта между коммуникантами) функцией, можно приписать и побудительную функцию. Еще в пифагорейской традиции [16] Пифагореизм — одно из влиятельных течений античной мысли. Связано с деятельностью Пифагорейской школы и пифагорейцев в конце VI в. до н.э. – сер. IV в. до н.э. было принято связывать каждый музыкальный лад с определенным этосом – стимуляцией определенного типа поведения. Ощущая возможности музыкального жанра, песня часто и в своей текстовой части реализует свойства побудительных дискурсов: достаточно вспомнить обилие предложений с побудительной модальностью в песнях разных лет, как нацеленность песни на побуждение становится очевидной: «Смело, товарищи в ногу!», «Вставай, страна огромная!», «Не обижайте любимых упреками...» и т.п. Но песня может осуществлять побудительную функцию и иными способами – так, как это делается в других дискурсах: утверждением некоей авторитетной ценности, т.е. побуждением к моделям поведения, которые считаются в социуме с определенными установками достойными подражания. Как наиболее простой и доступный для восприятия жанр песня в большой степени способен оказывать моделирующее воздействие на слушателя (подобно пословицам в определенную эпоху). Поэтому песенные тексты, в сущности, отражают и одновременно формируют мироощущение.

В 70-е годы XX века своеобразной «речевкой», девизом стала строка из песни А. Пахмутовой и Н. Добронравова «Надежда». «Надежда – мой компас земной». Эта метафора, если использовать слова Вл.И. Новикова по поводу строки Б. Окуджавы «надежды маленький оркестрик под управлением любви», стала «фактом русского языка» [17] Новиков, В.И. Булат Окуджава. / В.И. Новиков // Авторская песня. М., 1997. – С. 34. . Она утверждала состояние надежды как безусловную ценность: «человек поющий», говоря о себе и повторяя эту строку рефреном, стимулировал слушающих занять ту же жизненную позицию. Слова «в небе незнакомая звезда светит, словно памятник Надежде» подчеркивали позитивную и вневременную ценность сущности, ибо памятник принято воздвигать тем, чья слава не проходит во времени.

И еще одна подобная метафора утвердилась в русском языке: «спасательный круг надежды». Из метафор подобного рода вытекает ряд следствий, внимание к которым может прояснить особенности мироощущения «человека надеющегося», который живет названными метафорами. Так, из метафоры спасательного круга выводится взгляд на надежду как на средство, данное (брошенное) кем-то другим. Метафора компаса, представляя надежду как необходимое «средство оснащения» человека, в то же время высвечивает и другую сторону надежды: такое средство дано человеку, не знающему дороги в лесу или в океане жизни. Впрочем, и метафора спасательного круга создает представление о мире, не расположенном к человеку. И тогда на основе текстов, включающих имя существительное надежда, обозначающее не конкретную надежду на что-то (на Р), а некое абстрактное состояние, может быть дано следующее описание ситуации, обозначаемой этим именем в приведенных контекстах: X существует в мире, о котором он не может сказать, что он хорош. X хочет думать, что мир станет лучше. X думает, что так думать хорошо. X не думает, что он должен делать что-то для этого.

Как убедиться в том, что мы правильно выделили составляющие ситуации надежды? – Читатель согласится, что надеются только в ситуации какого-то неблагополучия, отсутствия чего-то желанного. В ситуации полного благополучия и достатка человеку нет необходимости испытывать надежду. Из этого следует, что надежда нужна в неблагополучном мире. Наличие компонента X не думает, что он должен делать что-то... следует из того, что анализируемые контексты не содержат указания на какую-либо деятельность субъекта по достижению цели. Вспомним строки известной песни «надейся и жди!». Здесь субъекту не предлагается делать что-то для достижения желанного положения вещей – ему предлагается пассивное состояние ожидания. <…>

В свете приведенных контекстов надежда предстает состоянием пассивного ожидания блага, которое зависит от внешних факторов, а не самого субъекта. Видимо, именно от такого пассивного ожидания предостерегают русские пословицы, что позволяет нам отметить различное отношение к надежде в русской культуре.

Интересно, что в песнях периода Великой Отечественной войны надежда практически не упоминается, очевидно, в силу ощущаемой носителями культуры пассивности субъекта надежды, а также в силу близости состояния надежды состоянию сомнения. Выше отмечалось, что Спиноза определял надежду как «непостоянное удовольствие», сопряженное с сомнением. Это «непостоянное удовольствие», сомнение советская идеология официального оптимизма исключала. Советские люди не надеялись на светлое будущее, а верили в него. Известный советский писатель-диссидент Андрей Синявский в статье «Что такое социалистический реализм», характеризуя положительного героя советской литературы, отмечал, что для него «не существует внутренних сомнений и колебаний, и в самом запутанном деле он легко находит выход <...>», из чего следует, что этот герой не ждет, а действует, не надеется на благополучный исход, а уверен в нем. Ему надежда не нужна, он верит в будущее, он – оптимист.

Но разве оптимизм и состояние надежды не близки друг другу по характеру переживаемых эмоций? При кажущемся сходстве состояний оптимизма и надежды существуют значимые различия в мироощущении оптимиста и состоянии души «человека надеющегося». Оптимист видит обычно позитивные стороны любой ситуации в настоящем и будущем и не испытывает смены состояний от надежды к отчаянию: Я оптимист – всегда жду хорошего. Для «человека надеющегося» характерно определенное состояние души, связанное с мыслями об осуществлении конкретного события: надеются обычно на что-то , а не просто надеются. «Все будет хорошо» – это установка оптимиста. «Может быть, будет то, чего я хочу» – это вербализованное состояние «человека надеющегося».

Как представляется, надежда как один из ключевых концептов русской картины мира возвращается в публичный дискурс с творчеством Булата Окуджавы. «Надежды маленький оркестрик под управлением любви» – фраза, ставшая крылатой, видимо, потому, что, с одной стороны, она возвращала к традиционным христианским ценностям, а с другой – очеловечивала официальный оптимизм, исключающий из поля зрения неблагополучие мира и возможность неосуществления желаемого.

В года разлук, в года сражений,

Когда свинцовые дожди лупили так по нашим спинам,

Тогда командовал людьми

Надежды маленький оркестрик под управлением любви.

Интересно, что в русской культуре практически не используется мифологический сюжет о ящике Пандорры, содержащем среди прочих бедствий и надежду. Значит ли это, что сознание носителей современной русской культуры и языка, уже не знающее выражения добрая надежда , не подбирающее антонимов к слову добрый в нем, готово к абсолютному, автоматическому прославлению надежды, не задаваясь вопросом о причинах подобного отношения к этому состоянию? Если признать позитивный характер такой апологии надежды, то как следует понимать следующие слова Ойгена Розенштока-Хюсси: «Как и вера, надежда также может приводить к отрицательным последствиям. Следует отбросить представление о том, что вера и надежда всегда благодатны»? [18] Розеншток-Хюсси, О. Язык рода человеческого / О. Розеншток-Хюсси. – М., СПб. : Университетская книга, 2000. – С. 66.

В 2001 году журнал «Новый мир» опубликовал дневниковые записи известного критика И. Дедкова, сделанные им в 1985–1986 гг.: «<...> Как печально было вчера! Без надежды жить плохо, и вроде бы есть, пусть не совсем очевидные, основания для надежды, но как реально они опровергаются, те основания». Дневниковые записи опубликованы журналом под выразительным названием: «Новый цикл российских иллюзий» (вспомним, что слово иллюзия толкуется через слова-синонимы обман, искаженное представление действительности ). Да, надежда имеет гедонистическую и утилитарную ценность (доставляя «удовольствие», в определенный момент она помогает жить), но, будучи результатом недостаточно осмысленной ситуации и сопрягаясь с пассивностью надеющихся, исполнение желаний которых зависит не от них, она в очередной раз обманывает, становясь иллюзией , и тогда приходит безнадежность. Таков печальный итог опыта «человека надеющегося».

Представляется, что XXI в. вносит изменения в привычный взгляд на надежду. Вот заключительный абзац статьи Татьяны Чередниченко «Онкология как модель», автор которой, знакомый на собственном опыте с проблемами онкологии, избегающей сеять пустые надежды , полагает, что ее кодексы содержат образцы социальной практики: «Надеяться надо <...>, но надежда должна быть деятельной и предусмотрительной. Ценностная конституция, при которой обеспечивается такая строгая надежда, не должна оставаться внутрицеховой принадлежностью онкологии. Ведь мы этого достойны?» [19] Чередниченко, Т . Онкология как модель / T. Чередниченко // Новый мир, 2002. – № 1. – С. 156. Отметим необычные для русского языка определения надежды: «деятельная», «предусмотрительная», «строгая». Такая надежда противоположна надежде пассивной, пустой, необоснованной. Вновь появляется в русском сознании дифференция «видов» надежды по ее ценностному характеру. «Уместным» состоянием души, если опираться на теории этики, является только деятельная, предусмотрительная надежда, т.е. базирующаяся на рациональном анализе ситуации (предусмотреть – ‘путем анализа некоторой ситуации быть готовым к различным, чаще неблагоприятным, вариантам ее развития’) , надежда, субъект которой знает, что может быть Р и может быть не-Р, и делает все, чтобы было Р. Именно к такому типу переживания ситуации побуждает приведенный фрагмент.

Вообще вопрос о надежде – это вопрос о честном и бесстрашном мышлении. Это мышление может сделать вывод о том, что надежда есть и может прийти к выводу об отсутствии надежды. Но и во второй ситуации (назовем ее отсутствием надежды , а не безнадежностью в силу негативных коннотаций последнего слова) отчаяние – не единственное состояние, противоположное надежде. Здесь также возможен выбор между стоицизмом как продолжением деятельности и отчаянием как отказом от ее продолжения. Ситуация стоицизма может быть описана следующим образом: X хочет, чтобы было Р. X знает, что не будет Р, но делает так, как будто бы будет Р (см. пример о Котовском). Деятельная надежда отличается от стоицизма характером знания субъекта: X знает, что Р может быть и может не быть . Деятельная надежда, осознавшая неосуществимость Р, становится стоицизмом.

Отчаяние же, как и «пустая надежда», может быть следствием недоосмысленной ситуации, в которой не учтены все возможные сюжеты развития, напр., такие:

Что дал нам проведенный анализ концепта «надежда»?

1. Мы описали референтную ситуацию имени надежда , то есть попытались установить составляющие лексического значения этого имени и сделали это на языке семантических примитивов.